В тот же день в кокпит, где я занимался с юными мичманами, заглянул почтальон — пожилой мужчина, хромающий на правую ногу, которая криво срослась после перелома. Он выбрал удачную профессию для хромого. Впрочем, большая часть его адресатов находилась на кораблях на рейде, куда он доставлял письма на лодке, причем не обязан был это делать, по собственному желанию. Это желание подкрепляется чаевыми. Офицеры отстегивают по шестипенсовику, мичмана — по гроуту, матросы — по пенни.
— Мистер Хоуп, вам письмо от дамы! — радостно объявил почтальон.
— От дамы?! — искренне удивился я.
— Так точно! — по-военному подтвердил он и, получив гроут, отдал мне скрепленное красным сургучом послание.
Письмо было от мисс Фион Тетерингтон. Каюсь, забыл о ней в тот же миг, как сел в дилижанс. С глаз долой — из сердца вон! Судя по ее вопросу, почему я скрывал, что хорошо говорю по-французски, кто-то из Гулдов напомнил родственникам Тетерингтонам обо мне. Я от скуки написал ей длинный ответ, перечислив все мытарства, которые пережил на корабле Роберт Эшли, выдав их за свои. Мол, как говорят на английском флоте, жизнь у меня была обезьянья: пинков получал больше, чем пенсов. Само собой, когда у человека столько проблем и неприятностей, ему не до писем девушке, пусть и красивой. Надеюсь, Фион простит мне продолжительное молчание. Чтобы уж точно утешить ее, дал понять, что она красивее своих кузин Гулд, которых наверняка считает соперницами. Два раза возил письмо на берег и забывал отправить и только на третий, за день до отхода, все-таки заскочил на почту.
Эскадра под командованием контр-адмирала Бенджамина Кэлдвелла снялась с рейда Спитхед рано утром, пользуясь редким в этих местах восточным ветром, и направилась по Ла-Маншу в Атлантический океан. Шли строем линия и постоянно готовые к бою, хотя высланные вперед фрегаты пока не обнаружили противника. Французский флот стоял в Бресте, зализывал раны после проигранного сражения. При этом умудрились сочинить миф, что «Народный мститель» затонул потому, что сражался до последнего матроса, причем погибали они, крича «Да здравствует революция!». На самом деле капитан, его сын-лейтенант и полторы сотни матросов находились в плену, ждали обмена. Обычно обменивали французских моряков на английских пехотинцев. Французские пехотинцы, как и английские моряки, в плен попадали редко.
В Бискайском заливе проштормовали четыре дня. В эти дни питались всухомятку. Наутро пятого нас ждал послештормовой завтрак, состоявший из горячей мясной похлебки, сахарного пудинга и полпинты грога. Ради этого кокам пришлось встать на час раньше обычного.
На траверзе испанского мыса Финистерре начали крейсирование. Потянулись нудные сутки ожидания. Днем ходили галсами, ночью ложились в дрейф или при высокой волне, взяв рифы, шли малым ходом скулой к ней. Я теперь стоял на вахте. Поскольку был вторым помощником штурмана, мне досталась «средняя». Если на корабле две вахты, то называются левого и правого борта, а если добавляется третья, то называется средней. В мои обязанности входило навигационное обеспечение вахты, управление парусами, ведение судового журнала… Вахтенный лейтенант только прогуливался по шканцам, если на них не было капитана. В противном случае стоял на наветренном борту или на левом в тихую погоду. Подветренный или правый были застолблены за капитаном. Ночь проходила в болтовне с вахтенным офицером, если он желал, вахтенным мичманом и рулевыми. На дневной вахте было интереснее. Первым делом в полдень я «сажал» солнце на горизонт с помощью секстанта и определял широту, затем поправку компаса, чему учил мичмана, попавшего со мной на вахту. Сейчас обучение молодых мичманов с девяти до двенадцати занимается штурман Томас Риккет. Как догадываюсь, теперь я кажусь им не занудой, а без пяти минут ангелом. Вахтенные лейтенанты делали вид, что им это ненужно, однако следили внимательно. Как ни странно, я втянулся в роль подчиненного. Меньше ответственности, больше пофигизма. Отстоял четыре часа, полюбовался океаном и пошел заниматься своими делами до следующей вахты. В море я чувствовал себя хорошо в любой роли, за исключением раба на турецкой тартане.
После вахты почти каждый день разминался со вторым пехотным лейтенантом Томасом Хигсом. В море он был менее загружен. В самоволку или вовсе дезертировать тут не сможешь, как ни старайся, так что количество постов резко сократилось. Чтобы морские пехотинцы не скучали, их с утра до вечернего чая муштруют. Благодаря этим занятиям, я вспомнил многое, чему научился за все свои «жизни», а мой соперник серьезно повысил свой уровень. Как я над ним подшучивал, если военная карьера не сложится, сможет давать платные уроки фехтование в каком-нибудь провинциальном городке.
17
Ожидание растянулось на месяц с небольшим. В последних числах октября фрегат, высланный на юг, вернулся с сообщением, что обнаружил караван. Дул сильный «португальский» норд, поэтому купеческие суда шли галсами, приближались медленно. Мы прождали их еще шесть дней. Затем на горизонте появился лес мачт — восемьдесят три купеческих судна разного водоизмещения и три линейных корабля, один третьего ранга и два четвертого, и три фрегата сопровождения. Военные корабли сразу перешли под командование контр-адмирала Бенджамина Кэлдвелла, заняли места в общей линии, согласно своему рангу. Фрегаты вместе с нашими были распределены по секторам и отправлены на разведку. Купеческие суда шли мористее. Везли они примерно тысяч пятьдесят-шестьдесят тонн груза, сколько в будущем возьмет один балкер, причем средних размеров. Если перевести на деньги, несколько миллионов фунтов стерлингов. Хватит, наверное, на годовое содержание всего военного флота Англии. А ведь еще есть много других купеческих судов. Англичане сейчас сильно потеснили голландцев, стали главными морскими перевозчиками.
Мимо западного побережья Франции прошли без происшествий, хотя по действиям контр-адмирала Кэлдвелла было заметно, что искал сражения. Если бы схлестнулся с французами, особенно с превосходящими силами, и победил… Что было бы с караваном в противном случае — его не шибко интересовало. Я все больше убеждаюсь, что первична не война, а воины.
Затем мы поджались к острову Британия, где караван разделился на две неравные части. Меньшая пошла на север, в Кельтское море, а затем в порты Западной Англии, под охраной тех кораблей, что сопровождали весь караван до встречи с нами, а большая — по проливу Ла-Манш на восток. На походе к Плимуту четыре купеческих судна отсалютовали нам, поблагодарив за сопровождение, и пошли в этот порт. После острова Уайт отделилось сразу десятка полтора. Эти направлялись в Саутгемптон и Портсмут. Большая часть оставшихся завернула к устью Темзы, чтобы попасть в Лондон. Лишь пять судов мы провели до залива Уош на восточном побережье Англии, откуда они пошли под охраной всего двух фрегатов. Эскадра полным ходом отправилась на рейд Спитхед, чтобы перезимовать там. Командующий флотом Канала адмирал Ричард Хоу считал, что в зимнее, штормовое время корабли должны стоять в безопасных портах. Его мнение разделяли все моряки, которые служили во флоте Канала.
Ладно, у капитана Гулда или второго лейтенанта Ричарда Вардропа, которые живут в Портсмуте, но и у меня было такое впечатление, что вернулся домой. Знаете, что самое приятное в морской жизни? Это сойти на берег после нескольких месяцев мытарств. Правда, следует уточнить, что самое приятное в береговой жизни — это свалить от ее скуки в море. Первым делом были куплены у лодочницы молоко и свежие булочки, недостаток которых острее всего чувствовался в походе. Наверное, потому, что они были символом береговой жизни, семейного чаепития. Вторым символом был свежий пшеничный хлеб с хрустящей корочкой. Только те, кто несколько недель грыз сухари, знают его истинную цену. Свежее мясо и фрукты-овощи были всего лишь третьими. Жизнь опять вернулась в стояночный график. Я больше не стоял на вахте, но занимался с юными мичманами и ездил обедать в доме капитана, где развлекал его дочерей, делая вид, что учу французскому языку. За время скитаний по эпохам, я сделал вывод, что, кроме умения читать, писать и считать, пригодилось мне в жизни только знание иностранных языков. Вспоминаю сейчас, как много всякой ерунды натрамбовали в мою голову в советской школе. И зачем? Чтобы мог для голимых понтов продемонстрировать, как много всего ненужного я знаю? А в девятнадцатом и начале двадцатого века учили еще и «мертвые» языки и именно с той же целью, хотя знание древнегреческого и латыни именно мне пригодились бы. Но кто знал, что я окажусь в прошлом? Или все-таки кто-то знал и потому учил?